Героини. Вып. 2. (Очерки о женщинах — Героях Советского Союза). М., Политиздат, 1969.
Хозяйка танка
И. Левченко
Пополнение в гвардейскую танковую часть прибыло дождливой сентябрьской ночью.
Танкисты выбрались из теплых землянок и с интересом рассматривали проходившие мимо новенькие танки. На башне одного из них мелькнула белая надпись.
— «Боевая подруга», — прочел кто-то вслух.
Танк сразу привлек к себе общее внимание. «Боевую подругу» окружили танкисты.
— Товарищ, скажи, пожалуйста, что это за танк такой особенный? — окликнул молоденький сержант танкиста, склонившегося над трансмиссионным люком.
Танкист поднял голову — на собравшихся глянули темные серьезные глаза.
— Почему особенный? Обыкновенный «Т-34», — мягким грудным голосом ответил танкист. — Разве у вас не такие машины?
Но ему никто не ответил. У бывалых гвардейцев будто отнялся язык. Не отрывая глаз, смотрели они на выбившиеся из-под пилотки мягкие волнистые волосы. «Женщина?!»
Женщина в комбинезоне легко спрыгнула на землю.
— А-а, вы, наверное, про название спрашиваете? Я не поняла сразу. Называется наш танк «Боевая подруга», — мне разрешили его так назвать. Разве нехорошо?
— А ты... а вы кто будете? Машину приехали передавать? — решился наконец на вопрос тот же молоденький сержант.
— Нет, зачем же передавать? Я механик-водитель этого танка. Буду вместе с вами воевать, так что давайте знакомиться: сержант Октябрьская, — представилась женщина и улыбнулась.
Танкист осторожно взял протянутую руку и задержал ее в своей, нерешительно взглянув на тонкие длинные пальцы.
— Механик-водитель?... — пробормотал он.
Танкисты обступили Октябрьскую. Теперь они разглядели усталые морщинки под ее глазами и мысленно определили возраст— за тридцать. И то, что перед ними серьезная взрослая женщина, значительно старше многих из них, расположило гвардейцев к необычному механику-водителю.
Хотелось расспросить Октябрьскую поподробнее о том, откуда она, как стала танкистом, почему ей разрешили так назвать танк. Но задавать такие вопросы как-то неловко незнакомому человеку, да еще женщине, и потому разговор шел по проторенной профессиональной дорожке, мужской разговор: где училась, сколько часов успела наводить, как ведет себя «Боевая подруга».
Вечером в гости к экипажу «Боевой подруги» собралась чуть ли не вся рота.
Большая землянка, в которой до сего дня жили автоматчики комендантского взвода, преобразилась. Дальний угол ее отгорожен плащ-палаткой. Самодельный стол — козлы, на них дощатый щит, — вечно заваленный у прежних хозяев очистками воблы-таранки, обрывками газет, обмусоленными «бычками» самокруток — «козьих ножек», стол, казалось, навечно засаленный и грязный, был отчищен, если не до блеска, то во всяком случае до восстановления естественного цвета досок. Посреди стола в пустой снарядной гильзе еловые ветки. Земляной пол подметен, и танкисты невольно замешкались у порога — сапоги в глине.
— Заходите, заходите, чаю попьем, познакомимся,— мягко сказала Октябрьская. — У меня повидло есть, друзья перед отъездом на фронт подарили.
Прямо в ведро высыпана заварка. Кто-то сбегал к старшине за ржаными солдатскими сухарями. Макали сухари в горячий душистый чай, мазали повидлом и никак не решались начать главный разговор.
И висел в воздухе невысказанный вопрос: кто ты такая, механик-водитель Октябрьская?
Миша Галкин, радист «Боевой подруги», наконец, не выдержал:
— Мария Васильевна, расскажите о себе. Нас сегодня совсем замучили расспросами о вас. Лучше сами расскажите, а то вам уже начинают такие замысловатые биографии придумывать, что я и не знаю...—развел он руками.
— Что же... Я расскажу, — согласилась Октябрьская, — только вот не знаю, как начать.
— А вы попроще... — попросили ее.
— Я и не умею не просто. Начну с того, что до войны я была очень счастлива.
Мария Васильевна задумалась, даже прикрыла рукой глаза. Октябрьскую не торопили. А она вспоминала...
... Давно, как давно это было. Муж, Илья Федорович Октябрьский, получил назначение комиссаром полка в Изяславль. Приехали. Город маленький, грязный, старые низенькие дома, один кинотеатр, рабочий клуб.
Военный городок только еще строили. Впрочем, очень скоро солдаты уже разместились в просторных казармах, а командиры с семьями — в квартирах новых четырехэтажных домов. Сразу же открылся и новый клуб.
Трудно даже сказать, кто больше полюбился в полку — комиссар или его жена. Комиссар Илья Федорович -— человек простой, душевный. Умел и строгим быть, умел и подойти как бы невзначай к человеку, будто ни о чем поговорит, пошутит, а на самом деле обо всем главном расспросит и поможет потом так же просто, как бы между делом. И жена ему подстать. Красивая, умелая на все руки, о людях заботливая.
Это благодаря заботам Марии Васильевны солдатские казармы приняли уютный, домашний вид. Организовала кружок вышивки для жен командиров. Сама-то рукодельница настоящая. И появились в казармах портьеры на окнах и дверях, расшитые крестом и гладью, салфетки на тумбочках.
И цветы, пусть не в вазах — в банках, а все-таки живые цветы. Это Мария Васильевна ввела такое красивое правило: кто выезжал в воскресенье в лес, должен в казарму цветы привезти. Очень любила живые цветы. И дома у нее всегда полно цветов.
Любила Мария Васильевна красиво и нарядно одеваться. Но тряпками не дорожила. Пришла как-то в казарму в белом крепдешиновом платье, вышитом синими васильками, увидела — молоденький солдат пол моет. Не моет, грязь только размазывает. Подоткнула Комиссарова жена юбку да и вымыла пол в той казарме как надо — по-хозяйски. Поучила парня.
После этого случая чуть не поссорилась с подругой. Та сказала:
— Зачем тебе надо полы мыть? Ты жена комиссара, смотри, авторитет его уронишь.
Мария Васильевна — человек спокойный, уравновешенный, а тут вскипела:
— Никакая работа человека не унижает, если она для людей и на благо людей. Я жена комиссара Красной Армии. Значит, я должна быть ему во всем помощницей. И все уметь, что бойцу положено. Сегодня я красноармейца научила, как полы мыть, — мне это лучше знать: женское дело. Завтра он меня из винтовки стрелять научит — вот и будем мы с ним, с бойцом, во всем равны.
Она глубоко верила в то, что жена командира — это настоящий боец. В этом у Марии Васильевны была глубокая убежденность, она даже сформулировала нечто вроде присяги: «Вышла замуж за воина — и ты служишь в армии; жена командира — гордое звание и обязывающее».
И она приняла эту присягу для себя на всю жизнь. На всю жизнь, если бы не война... Впрочем, и в войну тоже не забыла. Не забыла счастья своего. Красивая любовь была у Ильи и Марии Октябрьских, большая, верная, сильная и веселая, так что рядом с ними людям теплее становилось.
— Да-а, я была очень счастливая, — снова заговорила Мария Васильевна. — Чудесный муж у меня был, настоящий комиссар. А мне всегда казалось, что жена командира должна владеть какой-нибудь военной специальностью. Умела я стрелять из пулемета, винтовки, нагана. Научилась водить машину. Занималась и в санитарном кружке, но меня влекла боевая военная специальность. Я не хочу сказать, что служба санитаров не боевая, — может быть, я неправильно выразилась, но мне хотелось владеть такой военной специальностью, которая дала бы мне возможность, если потребуется, самой сражаться с врагом, поэтому я и предпочитала пулемет санитарной сумке...
Ну, а потом началась война, — посуровевшим голосом продолжала Октябрьская,— часть наша стояла почти что на границе и вступила в бой в первый же день войны. До нашего городка доносилась глухая стрельба, потом она стала совсем близкой — фашисты прорвались. Нас, женщин, так срочно эвакуировали и все мы были так потрясены разразившимся над страной несчастьем, горькой разлукой с мужьями и братьями, разлукой, таившей в себе неизвестные, тяжелые испытания, так ошеломлены, что я даже забыла о своей военной специальности и о том, что я могла бы остаться в части, хотя бы солдатом.
Я не была на фронте до приезда сюда к вам, но с фашистами встретилась намного раньше. На наш поезд, в котором были только женщины, дети и старики, напали фашистские самолеты. Все можно забыть: и вой падающих бомб, и страшные их разрывы, и даже крики испуганных беззащитных людей. Но нет сил забыть безжизненное тельце ребенка на руках у обезумевшей женщины или раненого малютку, тщетно ожидающего помощи от своей убитой матери. Я видела все это, и я не забуду...
Это «не забуду» прозвучало сурово и с такой внутренней силой, что у бывалых танкистов перехватило дыхание.
Томск — город многочисленных вузов, старинного университета.
Дивные синие дали за рекой Томью, таежные чащобы на север и прекрасный университетский сад, где, как в улье, постоянное тихое жужжание — детские голоса: полон сад детворы.
В эту тишину, мир, покой, учебу внезапно, как в жизнь всей страны, ворвалась война. Сама-то война далеко от Томска, да горе, ею принесенное, докатилось до далекого тыла с эшелонами раненых, эвакуированных, с оборудованием спасенных заводов.
Людей надо разместить, устроить на работу — дел, как говорится, непочатый край: заводы, эвакуированные на восток, должны в кратчайший срок пустить в ход здесь на сибирской земле.
Заведующая отделом пропаганды одного из томских райкомов Серафима Константиновна Власова уже несколько суток не выходила из райкома. Как уйдешь, когда люди идут и идут и невозможно отказать им в приеме, в добром слове, в помощи!
Город сковала сибирская студеная зима. У эвакуированных почти нет зимней одежды. Нужно всех обеспечить топливом, одеждой, пайком. Плачет женщина, рассказывая о своем городе: погиб муж, сын убит при бомбежке — своими руками хоронила. Дайте работу, без дела с горем сидеть — лучше умереть.
А тут еще ребят привезли из Ленинграда. Надо кого-то найти, человека хорошего, чтоб занялся детьми Ленинграда. Эту плачущую женщину? На первый взгляд все как будто так, но потому-то и шли люди к Серафиме Константиновне, что умела она не просто по первому взгляду — по глубокому существу разобраться в человеке, в нуждах его.
Рыдает женщина, ей самой помощь нужна, ее надо саму и пригреть и поддержать. Ослаб человек от беды. Больным ребятишкам сила нужна. Направила Серафима Константиновна посетительницу на завод — в рабочем коллективе найдет та необходимую поддержку.
И вот уже другая женщина входит в кабинет. Глянула на нее Серафима Константиновна и невольно приподнялась навстречу. Бывает так: придет человек к тебе, поговоришь с ним, а потом спроси, какой он, тот человек, не сумеешь ответить. Дело, с которым приходил он к тебе, может, и вспомнишь среди многих дел, а его — нет. Ту, что вошла, увидишь — навсегда запомнишь. Высокая, в военной шинели, ловко облегающей ее статную, чуть полную фигуру, из-под низко надвинутой на лоб казачьей папахи глядят большие темные, тоскующие глаза. Лицо красивое, измученное внутренней болью, суровое.
— Я эвакуированная, — сказала женщина. — Фамилия моя — Октябрьская. Пришла к вам — дайте работу.
— У вас семья, дети?
— Нет у меня никого. Теперь уже нет... Вчера похоронка пришла. — У женщины дрогнул голос, и Серафима Константиновна вдруг испугалась: неужели и эта, такая гордая, сейчас рухнет головой на стол и зарыдает по-бабьи в голос. Почему-то очень хотелось, чтобы именно эта женщина сумела сдержать себя.
А женщина стояла как каменная, только рука, та, что сжала невольно петлицу шинели, чуть дрожала. На петлице — четыре прямоугольные вмятины: от четырех шпал.
«Мужнина шинель, — поняла Власова. — Полковник муж или полковой комиссар...»
— Садитесь. Расскажите все. Так легче. Мне все рассказывают. Райком. Как вас зовут?
— Мария Васильевна.
— Говорите... Машенька.
Женщина опустила голову. В тихой комнате раздался глухой, протяжный звук. То ли приглушенный стон, то ли вьюга за окном. Октябрьская медленно опустилась на стул, долго изучающе смотрела в лицо Серафиме Константиновне, милой женщине с добрыми глазами, — веки чуть припухли, покраснели от бессонницы, — и заговорила.
Долгий это был разговор, хотя Мария Васильевна говорила скупо, лаконично. Начало войны. Первая бомбежка. Эшелон с эвакуированными. Два месяца уже в Томске, два месяца, скованных ожиданием: придет письмо от мужа — поедет к нему на фронт. Пришла похоронка.
Нет, она не рассказала о том, какую пережила сегодня ночь. Незачем знать, даже этой маленькой усталой женщине из райкома, как металась по комнате, обхватив голову руками, как, сжав зубами угол подушки — чтоб не слышали соседи — глухо рыдала, как вытащила из чемодана мужнину гимнастерку, шинель, прижалась к ним лицом, последний раз дышала Ильей, его теплом. И как, уже без слез, аккуратно снимала шпалы с петлиц, сложила их в расшитый кисет — Илье вышивала подарок, все на фронт кисеты посылают. Если есть кому посылать...
Надела утром шинель и пошла на улицу, к людям. Шла по улице, словно бы и не знала, куда идет, а как увидела: «Райком ВКП(б)» — поняла: здесь конец ее дороги и начало пути, который она определила себе, надев шинель комиссара Ильи Октябрьского.
«Вы поймете. Я знаю. Не покрасоваться надела я шинель. И не от нужды. У меня пальто есть, зимнее, хорошее. Я жена комиссара, это — гордое звание. Я должна быть достойна его. И всех тех, кто погиб. Какие погибли люди! Как хорошо, дружно жили! И вдруг война, как в степи ураган, — в один миг, в один час все смешала, унесла жизни, счастье. Вы понимаете, да? Я должна. Перед этой шинелью. Перед Родиной. За всех счастливых, за всех, кто будет счастлив после войны,— понимаете, я должна что-то сделать. Быть полезной».
Нет, она не плакала. Но по складочкам на лбу, по ввалившимся глазам с темными кругами, по невысказанной грусти в голосе видно было, как ей тяжело.
Серафима Константиновна умела понимать и человеческие радости и горе. Многих перевидела она на этом стуле, столько выслушала горестных трагических историй. Но что-то в этой женщине особенно привлекало. Нет, не внешняя красота — хотя и очень хороша собой, — а внутренняя сила. Вот и говорит как будто обыкновенно о своем, о личном, а за этим всем чувствуется большая тревога о большом и главном — о Родине, истекающей кровью в борьбе с жестоким и сильным врагом, о людях, которые обязательно должны вновь обрести потерянное и поруганное счастье.
«Словно ты сама, Россия, пришла ко мне, прекрасная, могучая, с душой для друга открытой да доброй, к врагу беспощадной и суровой. Сердце у тебя в кулак зажато, да сердце-то теплое, живое, человечье, русское. Такое сердце ни пуля не испугает, ни труд тяжелый. А беде людской настежь распахнется», — подумала Власова и невольно улыбнулась. Всю жизнь собирает Серафима Константиновна сказы и былины Урала да Сибири: а увидела хорошего человека, чуть сказ не сложила. А может, это уже было в сказах-то о России...
Октябрьская заметила ее улыбку, нахмурилась.
— Машенька, дорогая, я тебе дело одно нашла. Сходи в детский дом. Ленинградских детей привезли. Получше надо дом этот устроить. Директор там вроде не очень справляется. Так ты помоги. Потом зайди — расскажи, как там.
— Мне хотелось... Я думала... Может, вы поможете— на фронт, — растерялась от неожиданности Мария Васильевна.
— Иди, Машенька. Увидишь — это боевое задание. И еще много будет. В тылу тоже дело для тебя найдется. Настоящее.
Мария Васильевна прибежала в райком часа через два.
— Я все поняла. Спасибо. Кровь стынет в жилах, как на этих ребят посмотришь. Можете мне верить. Я все сделаю.
Она сделала много. Сумела организовать женщин-домохозяек. Собрала теплую одежду, обувь. Женщины стали ходить в детский дом дежурить, особенно у больных детей. Ребята поправлялись, жизнь детдома наладилась.
Октябрьская получила второе задание, третье, а потом и счет им потеряла. Уже на многих предприятиях города, в госпиталях, школах знали внештатного пропагандиста райкома Марию Октябрьскую. Вот же открылся талант у человека — она стала таким пламенным оратором, так прямо и так горячо говорила, что люди после встречи с ней словно бы очищались от житейской накипи, и жизнь и работа для каждого приобретала особое, важное значение. И прозвали ее Мария — Россия. Угадала Серафима Власова, старая коммунистка, главное в Октябрьской, люди вот тоже приметили.
С того первого дня Октябрьская стала не гостем — своим человеком в райкоме. Придет, сядет около Серафимы Константиновны, иногда просто посидит и уйдет.
— Что приходила-то?
— Да так. Забежала в свой штаб. Ровно и незачем, а вот зайдешь, посидишь, почувствуешь огонек партийной работы, и жизнь не то что легче — стройнее как-то становится.
Вызвала как-то Власова к себе Марию Васильевну.
— Помоги, Машенька. Девушек в нашем районе человек сто мобилизовали в армию.
— Я поеду с ними, за старшую?
— Нет, пока не твой черед. Другое дело: проводить надо девушек, чтоб красиво. Понимаешь, Машенька, что меня волнует? На фронт едут. Матери по сыновьям плачут. Как бы не получилось очень уж печально: девчонки все-таки, на войну — каково матерям?
— Я подумаю, — сказала Октябрьская.
И придумала. В школе был организован бал с военным оркестром, танцами. Молодых рабочих пригласили, студентов. Девушки, те, кому в ночь уезжать на фронт, пришли все в самых лучших своих платьях.
В большом школьном зале жужжание голосов, тихо что-то играет оркестр. Но никто не танцует, ждут.
Открылась дверь, и вошли знакомые, любимые учительницы, праздничные, нарядные, а впереди красивая женщина в белом платье, расшитом синими васильками.
Женщина подняла руку. В зале стихло. Женщина сказала:
— У каждого из вас в жизни уже был выпускной вечер, когда вы покидали школу — уходили в большую жизнь. Сегодня у девушек, уезжающих в действующую армию, еще один выпускной вечер. Мы провожаем вас, дорогие, в суровый путь мужества и отваги. Пусть в трудную минуту вспомнится вам эта школа, и вальс, и шумный бал. Вы едете сражаться за то, чтоб у всех людей, чтоб у ваших младших сестер, у ваших будущих детей была школа, вальс, выпускной вечер, но чтоб их за дверями школы ждали мир и радость.
— А где мы будем переодеваться? — спросила девушка в ярко-алом платье.
— Внизу, в учительской. Там все приготовлено. Из школы вы выйдете солдатами.
Мария Васильевна, а это была она, пригласила директора школы, и вот первая пара уже закружилась в вальсе.
Незаметно, одна за другой покидали уезжающие девушки зал и спускались в учительскую.
Вот уже на темной улице стоит строй девушек-бойцов. Резкие слова команды, и строй неумело, не в ногу двинулся к вокзалу. Впереди шла высокая женщина в военной форме. Ветер распахивал полы ее шинели, и тогда трепетали на морозном ветру синие васильки...
Как-то вечером пошла Серафима Константиновна Власова к своей Машеньке. Долго искала дом, а когда нашла, когда вошла в комнату, расстроилась. Дом — старая лачуга, комнатушка крохотная, сырая, холодная. Вся мебель — железная кровать да тумбочка.
— Эх ты, а еще друг! Что же не сказала никогда, как трудно живешь, — посетовала Власова, а сама подумала: «Это я — «эх ты, друг»: не спросила».
— Что говорить? Всем трудно, не мне одной.
— Постой, ты говорила, что успела вывезти все вещи, даже ковры. Где все? — недоуменно оглядывалась Власова.
— Все это чепуха — вещи. На что они мне?
— Неужто все прожила?
— Да нет. Просто, дело одно задумала.
— И я к тебе по делу, — вспомнила, зачем пришла, Власова. — Завтра поедем мы с тобой на совещание женщин Сибири, женщин — передовиков промышленности и сельского хозяйства. Собирайся, в Новосибирск едем.
И вот Новосибирский оперный театр. Съезд женщин Сибири. Одна за другой поднимаются на трибуну женщины, рассказывают о своих заводах, колхозах, о делах больших и малых, но для каждой очень нужных и главных.
Мария Октябрьская сидела в президиуме задумчивая, чуть печальная. Женщины с трибуны говорили о работе, о своем деле вдохновенно и как-то радостно. Что она может рассказать? Пропагандист, агитатор. Конечно же это важно и нужно, но все-таки как хочется что-то делать не только словом, пусть даже пламенным, — руками!
На трибуне Зоя Летуновская, машинист тяжелого «ФД». Как всколыхнул зал ее призыв к женщинам не бояться техники, машин, скорее и смелее браться за овладение техникой.
Октябрьская подалась вперед: «Ах, какая ты молодчина, Зоя».
Мария Октябрьская в перерыве обняла Зою:
— Дорогая моя, можно я вас расцелую? Если б вы знали, как вы со своим «ФД» помогли мне.
— В чем? — растерялась Зоя.
— Уже звонок, — вместо ответа сказала Октябрьская. — Сейчас я буду выступать — скажу,
И она сказала.
— Я вношу предложение здесь же собрать деньги и купить боевой самолет для фронта — от женщин Сибири.
Зал охнул от аплодисментов.
Мария Васильевна переждала и сказала просто:
— Значит, можно считать — самолет купим. А я...— она замешкалась: — Я куплю танк. И хочу сама повести его в бой. Я послала деньги и свою просьбу в Москву. Ответа еще нет, но я уверена — мне разрешат.
В перерыве теперь уже Зоя обнимала Марию Васильевну и в тон ей сказала:
— Разрешите мне вас поцеловать.
Они не расставались ни в этот день, ни в следующий, до конца совещания. Маленькая, даже щупленькая Зоя, мать троих детей, домохозяйка из Ленинграда, — машинист тяжелого «ФД» и Мария Октябрьская — жена погибшего комиссара, будущий водитель танка. Они искали друг у друга поддержку и силу духа и находили ее каждая в другой. Дочери России...
Как клятвой, обменялись записями в блокнотах — на память: «Танк будет силен только при твоем мужестве, при твоей силе воли. И если будет момент, когда машина не сможет больше вынести, всю силу воли, весь гнев к врагу, всю любовь к Родине направь в свои руки, собери в сердце, и машина послушается тебя, и ты вместе с ней преодолеешь все. Зоя».
«Береги детей, расти, воспитывай, каждый день помогай фронту. Каждый поезд, каждый эшелон, доставленный тобою, будет помощью фронту, вези танки, снаряды, уголь. Твой образ будет всегда со мной. Желаю тебе счастья встретить своего мужа. Мария».
Они вместе пошли в обком. Зоя ждала на улице. А когда наконец открылась тяжелая дверь и появилась Октябрьская, Зоя увидела и растерянно-радостную улыбку ее, и следы слез, и почти невидящий взгляд ошалело-счастливых глаз. Зоя поняла: разрешили.
— Зоенька, я придумала ему имя.
— Кому?
— Танку, конечно. Я назову его «Боевая подруга». Сначала хотела «Илья Октябрьский», потом подумала: несправедливо будет. Не один мой Илья погиб. Да, да, это правильно — «Боевая подруга» — тут все, весь смысл. Значит, не он, Илья, и не я одна — со всеми вместе, и вы все, все боевые подруги со мной.
... Воспоминания, воспоминания. Многое вспомнилось, да разве все расскажешь! И не такой она человек — не любит много о себе рассказывать. Мария Васильевна окинула взглядом притихших в ожидании танкистов и мягко сказала:
— Вы не сердитесь. Не умею я красиво рассказывать. В жизни все ведь намного проще. Не помню, говорила ли? В эвакуацию попала в Томск. Пришла в райком партии. Стала работать агитатором, пропагандистом. Всяко, конечно, бывало. Помню, ехали мы из одного колхоза с заведующей отделом пропаганды райкома Серафимой Константиновной Власовой, ехали в санях. Мороз, вьюга. И стала наша лошаденка — ни тпру ни ну, ни с места. Сидим мы, обнялись — так теплее. Серафима Константиновна сказ старый рассказывает. Много она сказов знала, всю жизнь собирает. Хороши те сказы и былины о людях, простых рабочих, о богатырях русских, о любви верной. Один сказ очень любила я — о скромной героине из Томска Паше Астафьевой, как она в революцию пришла, как еще до Октября марксистскую литературу распространяла.
Ну, сидим, я слушаю, Серафима Константиновна рассказывает, как сказительница, чуть нараспев. А вьюга ей подпевает во весь голос. И волки тоже. Вам, фронтовикам, смешно, — волков испугались, а нам тогда не до смеху было: волчья стая, да ночью, да в лесу — страшно. Только волки те нас, наверное, от смерти спасли. Замерзли бы мы, не тронься с места наша лошаденка. А она почуяла волков — откуда силы взялись! — как рванула, как помчалась, едва в селе остановили.
Что-то я не то говорю, да? Право же, не умею рассказывать. Девушек я на фронт провожала, сто девушек. Как уехали они, словно душу мою с собой увезли. Места себе не находила.
Сбережения были кое-какие с довоенных времен, вещи продала. Сдала деньги в банк, а квитанцию с письмом— в Москву: хочу, мол, танк купить и, как его хозяйка, сама его и водить.
Разрешили, как видите. Училась. «Боевую подругу» свою приняла. Потом маршевая рота, и вот мы у вас. Вот и все.
Она не рассказала, а может, сама не ведала о том, что воинский подвиг ее начался еще в классах, на полигоне учебного танкового полка.
Единственным стремлением Октябрьской, главной мыслью, занимавшей ее, было скорее повести в бой свою «Боевую подругу». И этот день, день ее первого боя наступил.
Нетерпеливо ждала Мария Васильевна сигнала атаки. Вот сейчас... еще несколько минут, и ее «Боевая подруга» стремительно пойдет на врага.
Наконец-то она услышала команду: «Вперед!» Руки привычно легли на рычаги, и Октябрьская почувствовала, что она одно целое со своей грозной машиной.
Ей кажется, танк идет не очень быстро, мешает мелкий лесок, который подминают под себя машины. Что-то уж очень долго идут они—не заблудился ли командир?... Но сейчас она не должна ничего спрашивать, она механик-водитель и должна выполнять приказы командира. Вдруг лес кончился, и Октябрьская увидела раскинувшееся перед ней поле, изрытое траншеями, и частые всплески взрывов. Потом она заметила людей, бегущих рядом с танком. Мария Васильевна не сразу сообразила, откуда они взялись. Только переехав какой-то неширокий ровик, поняла, что это наши траншеи, а люди — пехота, поднявшаяся за танками в атаку.
Танк шел, легко повинуясь ее воле. И от этого беспрекословного послушания машины, оттого, что здесь, в поле, изрытом и израненном, вокруг нее так много людей, что — она знала — рядом идет еще много таких танков, как ее, Октябрьская почувствовала, как исчезло напряжение и появилась удивительная легкость во всех движениях. На сердце стало спокойно и радостно. Она ведет в бой свою «Боевую подругу», и она чувствует, что ее танк — действительно боевая подруга для тех пехотинцев, которые так уверенно идут в атаку.
Танк легко смял проволочные заграждения. «Не намоталась бы проволока», — подумала Октябрьская и вдруг увидела поднявшуюся с земли человеческую фигуру. Прежде чем она рассмотрела ее, поняла: враг! Немец поднял руку с гранатой... Танк всхрапнул, гитлеровец оказался под гусеницей. Неразорвавшаяся граната ширкнула по броне.
На вражеский пулемет Октябрьская повела машину спокойнее. Танк деловито проехал по месту, бывшему за минуту до того грозной для пехоты огневой точкой, и, не задерживаясь, помчался дальше.
Выйдя из танка после боя, она почувствовала, что у нее немного кружится голова. Она и не знала отчего: от яркого света, от свежего воздуха или от радостного сознания своего первого боевого успеха. Долгим ясным взглядом окинула Мария Октябрьская равнину, бывшую недавно полем боя, родную землю, только что отвоеванную у врага.
День этот был для Октябрьской большим праздником: она открыла свой боевой счет, она мстит врагу, уничтожает фашистов мощным оружием. Теперь она твердо знает, что справится в любом бою со своей нелегкой работой, знает: не подведет хозяйку ее танк «Боевая подруга».
Однажды командир танка младший лейтенант Че-ботько сказал Октябрьской:
— Мария Васильевна, вы знаете, мы очень-очень уважаем вас и ценим, как хорошего водителя. Поймите, пожалуйста, меня так, как надо, я не хочу вас обидеть... Видите ли, наш корпус будет вводиться в прорыв. Бои в оперативной глубине противника особые: напряжение огромное, а отдыха никакого. Вы женщина, трудно вам будет. Не обижайтесь, но хватит ли у вас сил? Ведь может случиться, неделю, две, день и ночь — и все бой.
— Я хочу, чтобы этот разговор был первым и стал последним на эту тему, — ответила Октябрьская. — У меня должно хватить сил на все, что нужно выполнить солдату. Ну, а если... если не хватит сил, если станет трудно, мне поможет любовь к Родине, к моему народу; если и тогда все же будет трудно — ненависть к врагу, к самому фашизму, скопившаяся в моем сердце, поможет мне.
— Ой, Мария Васильевна, как здорово вы это сказали.
— Это не я, — призналась Октябрьская. — Это мне все подруга на память подарила. И она показала младшему лейтенанту уже пожелтевший листок из блокнота, а на нем памятная запись Зои Летуновской.
— Машинист на «ФД», — с уважением сказал Че-ботько, — тоже дело нелегкое. Из своего опыта небось такое вам написала. Что ж, будем воевать вместе, во всех условиях.
Танковая часть вела тяжелые бои, но Марию Васильевну не покидало появившееся в первом бою чувство легкости и уверенности. И когда ее танк оказался один на один с вражеской пушкой, Октябрьская уверенно повела машину прямо на нее. Около орудия в страхе заметался расчет...
Фронт отодвигался на запад. Позади Смоленщина. Гвардейская танковая часть участвовала в освобождении Белоруссии.
Мария Васильевна была уже опытным боевым механиком-водителем. В бою перед Новым Селом «Боевая подруга», как всегда, шла в первых рядах атакующих танков. Перед селом тянулось большое минное поле, а за ним — вражеские траншеи. Бой был жестокий. Враг отчаянно сопротивлялся. Медленно продвигаясь вперед, советские танки миновали три траншеи врага и подходили к четвертой. Вдруг машина содрогнулась и, резко вильнув влево, остановилась.
Мина! Сорвало гусеницу? Надо выйти, проверить, исправить. Октябрьская крикнула Галкину:
— Люк, скорее!
Миша Галкин уже и сам пытался открыть десантный люк. Но выйти из него невозможно: грунт мягкий, танк тяжело осел, почти касаясь днищем земли.
Октябрьская заглушила мотор. В наступившей тишине—-отчетливый цокот пуль по броне снаружи. Внезапно справа — грохот: разрыв снаряда — один, второй... Бьют по танку?! А он, танк, один на поле, недвижим, беспомощен—огромная и такая заманчивая мишень для врага.
Октябрьская перегнулась через спинку сиденья и постучала ключом по сапогу командира танка: такой у них был условный сигнал тревоги на случай неисправности ТПУ (ТПУ — танковое переговорное устройство.) Тишина выбила из колеи, показалось, что все в машине нарушено.
Лейтенант Чеботько крикнул, да так громко, что задребезжало в наушниках шлемофона:
— Сейчас, Васильевна, погоди. Справимся.
И тут же танк дрогнул от выстрела собственной пушки: подбитый, танк вступил в неравный бой с артбатареей противника.
Еще один недалекий разрыв... А что, если следующий снаряд по танку? И тогда... О, она уже видела, как горят танки! Не всем, далеко не всем танкистам удается выскочить из танка. Погибнут? Все погибнут. И Миша Галкин, и Генка Ясько, и Чеботько — ее мальчики, которых она, тридцативосьмилетняя женщина, называла своими сынами, а они — она знает — нежно говорили о ней: наша мама. Только ей не говорили, чтоб не обидеть невзначай. Они так берегут ее. Вот и сейчас. Чеботько открыл огонь, ведет бой. Будь на ее месте другой механик-водитель, наверняка приказал бы командир: выйти из танка, исправить повреждение.
Такие мысли долго писать — в напряженные, жизненно-ответственные минуты, не минуты, а мгновения, они возникают, пролетают с необыкновенной быстротой. Так же принимаются и решения.
Мария Васильевна решилась: командир молчит, она приказала себе. Быстрым движением откинув свой люк механика-водителя, она буквально выбросилась из танка. Упала на землю. Длинная автоматная очередь взметнула фонтанчики липкой грязи у самого ее лица. Октябрьская инстинктивно отпрянула, прижимаясь к земле, но тут же быстро поползла, уже не обращая внимания на пули...
Гусеница разбита, но из строя вышли всего два трака. Миша Галкин — и как он только успел! — уже снимал с брони запасной.
Без устали била танковая пушка, пулемет держал на значительном расстоянии вражеских автоматчиков. Рвались кругом снаряды. Танк окутало дымом разрывов. Мария Октябрьская и Миша Галкин исправляли поврежденную гусеницу — откуда и силы взялись!...
Долго ли длилась их работа — трудно сказать. В бою мгновение тянется порой как вечность, а час пролетает как мгновение. На этот раз все обошлось благополучно: гусеница натянута, танк ожил и с новой, словно бы саккумулированной за короткую смертельной опасности остановку энергией и силой ринулся в атаку.
Это только один бой, один день Марии Октябрьской. А сколько их, боев, боев... Никто не вел им счета. Сама хозяйка танка вела другой счет: сколько освобождено сел и городов да сколько уничтожено танков и орудий врага. Не для показа — для себя. И после каждого боя мысленно встречалась она с комиссаром Ильей Октябрьским, отчитывалась перед ним — ведь сражалась она за двоих, единственный оставшийся в живых член когда-то счастливой семьи. Мария Октябрьская мужественно вела свой танк на запад. Она участвовала в тяжелом и победном наступлении, завершившемся изгнанием гитлеровцев с родных полей, родной земли.
И случилось... Не всякий раз удавалось танкистам под огнем восстановить поврежденный танк. Опять разрывы вражеских снарядов справа и слева: подбитый танк — такая заманчивая мишень для врага.
Осколки, осколки, горячие, зазубренные... Красные пятна возникают вдруг на синем комбинезоне и расползаются... Мария Октябрьская выронила из обессилевшей руки инструмент и приникла к земле... Весть о том, что бесстрашная хозяйка танка ранена, разнеслась с той быстротой, с какой неведомым путем распространяются в бою и хорошие и печальные вести, становясь нервом атаки, удесятеряя силу идущих в бой. А санитары, рискуя жизнью, выносили раненую в безопасное место.
... В Смоленске на крыльце школы плакала молоденькая сестра. Два офицера замешкались, не зная, как пройти. Один спросил:
— Госпиталь здесь?
— Здесь, — кивнула девушка.
— Вы не знаете, Мария Васильевна Октябрьская... Девушка вскочила так стремительно, что офицеры даже отпрянули.
— Вы ее товарищи? Скорее идемте. Может быть, радость... — воскликнула девушка, торопливо вытирая рукавом слезы. — Идемте же. В одиннадцатой палате она.
У дверей одиннадцатой палаты задумчиво стоял врач.
— Тише, — сказала девушка офицерам. — Владимир Васильевич, они вот приехали к Марии Васильевне.
— Не надо, — сказал врач.
— Что?! — вскрикнула девушка и прихлопнула рот ладонью, чтобы удержать этот крик.
Один из офицеров отстранил девушку, шагнул вперед:
— Простите, доктор, но мы должны войти. Я из штаба фронта. Сержанту Марии Васильевне Октябрьской присвоено звание Героя Советского Союза. Ввиду ее тяжелого ранения нам разрешено вручить ей грамоту Героя, Золотую Звезду и орден Ленина здесь, в госпитале. Все здесь.
— Мария Октябрьская умерла от ран пятнадцать минут назад.
Девушка-медсестра вздрогнула, встряхнула головой, словно сбрасывая оцепенение, твердо шагнула к двери, взялась за ручку. Врач вопросительно взглянул на нее.
— Я должна... к ней. Она меня на фронт провожала. В Томске. Семьи у нее нет. Никого нет. Я должна... ее проводить.
Это было в марте 1944 года.
Марию Васильевну Октябрьскую похоронили у стены Смоленского кремля, на берегу Днепра. Отсюда видна необъятная ширь русской земли, поля, на которых мирно работают советские люди, новые красивые села и города — все то, что так любила и за что отдала жизнь русская женщина.
Нет, это неверно, что вся семья патриотов Октябрьских погибла и не осталось никого — ни детей, ни родных. Есть вечная семья воинов, преклоняющаяся перед мужеством, верностью и бесстрашием. И я, рядовой член этой семьи, записала то, что удалось мне узнать о жизни и подвиге Марии Октябрьской, чтобы отдать эти страницы ее бессмертию.
