Серж-Пейзаж написал(а):Воспоминания продолжаются
Ляйснигский гарнизон (1963 – 1969 г.г.)
(продолжение №15)
Про ляйснигских немцев
Хотел бы рассказать несколько историй о соприкосновении с немецкой действительностью.
Одна из них о том, как мне в Ляйсниге в немецкой «Оптике» подбирали очки.
Еще в Союзе, в первом классе, у меня начались проблемы с глазами и мне тогда «оформили» очки. Но подобрали их не очень удачно: глаза в них быстро уставали, и я эти очки, в общем, не носил.
Когда же, уже в Германии, пошел в пятый класс и резко возросли учебные нагрузки, родителям стало ясно, что с моим зрением надо что-то делать.
Мама разузнала, что в городе есть частная «Оптика» и в один из дней она туда меня и отвела.
Эта «Оптика» тогда размещалась на центральной улице города Хемницерштрассе в нескольких десятках метрах в сторону центра от пересечения с нашей улицей Кольдицерштрассе.
Хозяином ее был немец несколько старше моей мамы, полагаю, что ему тогда было лет сорок-сорок пять. Он немного говорил на русском, матушка немного на немецком.
Он тогда очень доброжелательно ко мне отнесся и внимательнейшим образом меня обследовал. Затем я прошел недельный курс закапывания глаз атропином и после этого начался процесс подбора стекол для очков.
Немец терпеливо и без какого-либо раздражения потратил на меня минут сорок. Только и слышно было: «Хорьошо? Пльохо? Лютче? Хьюже?». Чтобы не слишком напрягать мои глаза, делал короткие перерывы, давая возможность им отдохнуть. Мне тогда все это сильно надоело, но матушка так на меня строго смотрела, что вынужден был все стерпеть. При помощи мамы, врач сумел, наконец, добиться от меня достоверности и точности и, наконец, составил рецепт.
И вот тут-то и началось самое интересное. Мама вытащила из сумочки мои старые очки и предложила вставить в них новые стекла. Немец взял эти очки, повертел их в руках, посмотрел на меня и сказал маме, что они совершенно не подходят для моего типа лица.
Он объяснил ей, что при выборе оправы нужно обязательно учитывать лицевой овал, высоту лба, рисунок бровей, цвет волос, а также форму носа и ушей. Затем он принес толстенный каталог оправ, они сели рядышком, посадили меня напротив и начали выбирать нужную оправу. В результате довольно длительных поисков и обсуждений, остановились на трех типах оправ, из которых мама выбрала одну. Конкретно этой оправы на данный момент у немца как раз и не было. Он сказал, что закажет ее в Лейпциге, как и сами стекла и назначил нам через несколько дней прийти за очками.
На примерке очков я оценил высокое качество работы немца: мое зрение в них просто радикально поправилось и глаза больше никогда не уставали. Потом, когда я не единожды разбивал стекла очков, мама по этому рецепту в «Оптике» вставляла новые, и несколько раз там покупала новые оправы, когда я по каким-то причинам их ломал. По тому же рецепту, когда мы уже вернулись в Союз, тоже вставлялось стекло, разбитое во время спортзанятий.
Благодаря этим очкам, в десятом классе у меня произошло полное исправление зрения.
Вот таким было мастерство немецкого врача.
Причем, нужно отметить, что немец мной тогда так долго и дотошно занимался совсем не из-за редкости посетителей. Колокольчики над его дверью довольно часто звонили: кто-то, как и мы приходил за очками, кто-то за лекарствами, кто-то просто проконсультироваться, то есть практика у него была серьезной.
На фотографии слева направо: я в очках, Миша Нужа и Сережа Барзенков.
Середина весны 1969 года (апрель), как раз заканчиваем 8-й класс.
Мы сидим на лавочке около моего подъезда, как раз под окном комнаты, где мы с братом обитали. Это окно было напротив засолочного пункта нашего полка (если кто помнит о таком). Правее было угловое окно комнаты моих родителей, а дальше за нашим ДОСом №2 – спортплощадка и немецкое поле.
Где-то в пятом или шестом классе, на нижней доске нашего окна между рамами через увеличительное стекло выжег от солнечного луча нашу фамилию «Гуськов». Хоть потом и досталось от родителей и пришлось самому все закрашивать, надпись оставалась хорошо видной. Кто после нас там проживал, могли ее прочитать.
Конечно, наши врачи были не хуже немца и также хорошо знали свое дело. Но когда, например, мне подбирали стекла первых моих очков, то как-то все это происходило несколько, я бы сказал, в спешке и длилось очень недолго. Все было поставлено на поток, так как за дверью кабинета врача была большая очередь. Да и потом, уже с рецептом, маме пришлось долго бегать по городу и искать нужную детскую оправу, которая бы ей более-менее понравилась. О каких-то каталогах оправ в Союзе в начале шестидесятых годов (когда я впервые стал носить очки) и речи не было, никто и не знал, что это такое.
А еще случай, очень хорошо мне запомнившийся, произошел в частном обувном магазине, также находившемся на Хемницерштрассе, в метрах ста за «Оптикой».
На осень-зиму нужно было купить мне ботинки, так как старые уже не годились. Вообще-то, мама тогда хотела купить себе туфли, заодно решила и мою проблему решить.
Мы пришли в магазин, мама посадила меня в кресло и сразу показала продавщице уже ранее ею присмотренные ботинки. Приказала мне их примерить, а сама ушла выбирать свои туфли. Улыбчивая молодая продавщица принесла мне коробку с ботинками, я, как меня учила мама, сказал ей «Данке шон» (большое спасибо) и начал переобуваться.
А рядом со мной сидел такой же немецкий парнишка, как я, может даже на год младше. Его мама была такого же возраста, как и моя. Этот паренек упорно не хотел примерять стоящие перед ним ботинки, видимо, они ему чем-то не нравились. Его мама сначала его уговаривала, потом начала сердито ему чего-то выговаривать, а затем и прикрикнула на него. Но паренек продолжал упорствовать и капризничать. Тогда немка схватила его за шиворот, быстро вытащила из магазина на улицу и прямо около дверей устроила ему капитальную взбучку. Надавала ему по щекам, влепила пару затрещин, а затем стала с размаху лупить его по рукам, по плечам, по спине. Потом еще и добавила пару крепких пинков. Короче, парню очень даже досталось, разве что его не били об тротуар. Он же во время всего этого не посмел даже закрываться руками. От ударов его всего шатало из стороны в сторону, и он только тонко вскрикивал: «Либе мутти!, Либе мутти!» (мамочка любимая).
Завершив воспитательный процесс, немка дала пареньку платок, тот вытер слезы, она его причесала, осмотрела со всех сторон и они снова, как ни в чем не бывало, зашли в магазин. И парень стал немедленно и беспрекословно снимать свою старую обувь.
Меня тогда больше всего поразило то, что в магазине никто не обратил никакого внимания на происходящее. В том числе и моя мама. Все вежливо между собой разговаривали, рассматривали и примеряли обувь. Кроме меня никто даже и не посмотрел в ту сторону. И на улице, все молчаливо проходили мимо них.
Когда мы возвращались домой, мама, посматривая на притихшего меня, задумчиво сказала, что мы с братом ее уже достали и, наверно, ей пора перенимать ярко продемонстрированный мне немецкий метод воспитания.
Помню, что это высказывание мамы меня чрезвычайно встревожило. По прибытии домой, я рассказал младшему брату Саше про увиденное мною и реакцию на это нашей мамы. И тогда мы решили, на всякий пожарный случай, быть очень послушными и покладистыми.
Но наша матушка, к этому нашему внезапному необыкновенному послушанию и тихости оказалась неготовой, она почему-то решила, что мы заболели, особенно переживала за младшего брата, все время щупала наши лбы, спрашивала, не болят ли животы, ну и так далее. Правда, нас с братом хватило всего дня на три и потом все вернулось в привычное русло.
Надо сказать, что наша мама с нами не очень церемонилась. За дело можно было схлопотать и пощечины и затрещины и выкручивание уха. Все было. И, как говаривала мама, «для ускорения мысли», иногда получить энергичный толчок коленом ниже спины. И хотя, как нам известно, женское колено круглое и мягкое, получалось очень даже ощутимо – летел, как ракета и, должен подтвердить, что мысли действительно почему-то резко ускорялись. Но никогда такого «воспитательного» разгула, как у немки, она не допускала.
А безразличное поведение матушки в магазине во время интенсивного избиения немецкого мальчишки, со временем разъяснилось. При нашей комендатуре работала переводчицей русская женщина, что вышла замуж за немца и переехала в Германию из советской России еще в двадцатых годах. Мне припомнилось ее имя – Елизавета, а вот отчество выпало из памяти. В то время ей было ближе к семидесяти годам. Практически сегодняшняя моя однолетка, а тогда она казалась мне древней старушкой. Но, несмотря на свой возраст, она была энергичной, живой и весьма деловой женщиной.
Моя мама поддерживала с ней очень хорошие, дружеские отношения. Неоднократно эта Елизавета (у немцев она была фрау Элиза) бывала в гостях у нас дома, а мама – у нее. Эта русская немка научила маму многим кулинарным немецким премудростям, а также хорошо ей объяснила, как надо вести себя в немецком обществе. И, в частности, говорила, что никогда не надо вмешиваться, если видишь, что мать бьет ребенка. У немцев это один из эффективных методов привития безусловного послушания и уважения младших к старшим и к нему обычно прибегают, когда нужно приструнить особо дерзкого и непослушного ребенка. Что немка если и бьет своего ребенка, никогда его не покалечит, и, тем более, не убьет.
И при этом, она всегда говорила маме, что наши женщины слишком много позволяют своим детям и что это к добру не приведет. Понятно, что лично я был с ней категорически не согласен, но, естественно, вслух высказаться не осмеливался.
За последние пару лет нашей жизни в Германии, когда стал повзрослее и начал кое-что понимать, у меня выработалось очень уважительное отношение к народу ГДР. За их трудолюбие, ответственность, профессионализм и педантизм в работе, стремление к чистоте и порядку, уважение к закону, и, как ни странно, дружелюбие и открытость (как результат общения с детишками немецкой школы в Гримме, что размещалась в том же здании, что и наша школа). Кое-что от немцев я постарался перенять и это мне очень помогает в жизни.
И очень грустно, что сейчас над немцами стали проводить какие-то странные и удивительные эксперименты – пытаются ассимилировать гигантские массы арабов и африканцев, абсолютно чуждых германской, да и всей европейской культуре. Учитывая необыкновенную плодовитость этих новичков, уверен, что уже через несколько поколений страна станет неузнаваемой в худшем смысле этого слова и от настоящей Германии, в которой мы когда-то жили, мало что останется. Судьба западных немцев мне абсолютно неинтересна, к тому времени они, наверное, окончательно превратятся в скопище обкуренных гомиков и лесбиянок, а вот восточных немцев («осси») мне по-настоящему жаль. Гуськов Владимир Владимирович